ОТЕЦ. Логинов Георгий Алексеевич. Деревня Городня — родовое гнездо семьи Логиновых
Мой папа — Георгий Алексеевич Логинов (1926-1981 годы), в отличие от мамы, родился в крестьянской семье очень бедной, в богом забытой глубинке Тульской области — в деревне Городня села Солодилово, Воловского района, куда электричество провели только в 70-х годах прошлого века. А избы с маленькими окошками до 90-х годов так и стояли там под соломенными крышами. Бедность людей была непреходящей. Крестьяне в этих краях всегда жили очень бедно, серо, безрадостно.
Например, «голос Москвы» солодиловские селяне впервые услышали по радио в 1940 году, когда именно мой отец, учась в седьмом классе, самостоятельно смастерил по учебнику физики громкоговорящее устройство. Посмотреть и послушать это диво дивное сбежалось тогда всё село Солодилово. Отец был очень смышлёным мальчиком.
У родителей отца было пятеро детей — трое сыновей: Егор, Пётр, Василий и две дочки: Евдокия (от первого брака деда Алексея) и младшая Екатерина. Папа — второй ребёнок в семье, старший сын во втором браке его отца (первая жена дедушки умерла вскоре после рождения дочери Евдокии), что сформировало в моём отце особую ответственность за всех родственников. До конца своих дней он считал своим долгом навещать мать, сестер, (старшая сестра Евдокия жила в Узбекистане), братьев и помогал им, чем мог.
Его отец, мой дед по отцовской линии — Алексей Михайлович Логинов (1900-1951 годы), после тяжелых ранений, полученных в годы Великой Отечественной войны, (на фронт он ушел в июне 1941 года), скончался в 1949 году, не дожив до пятидесяти лет. Характера дедушка был крутого, не баловал семью лаской, мог на домочадцев и руку поднять. По семейной легенде, род его шел из донских казаков.
В Тульскую глубинку в середине 19 века, якобы ещё деда Алексея Михайловича, то есть моего пра-пра-деда, привез в Солодилово местный помещик для службы у себя кучером. Младшие сыновья дедушки Петр и Василий были, как и мой отец, чубаты, кареглазы, но в отличие от него, очень уж драчливы и вспыльчивы. Мой отец отличался от них более спокойным, уравновешенным характером.
При этом однажды неожиданно для себя попал под горячую руку отца, когда тот жестоко накажет его, не разобравшись в ситуации. Та история так поразила и меня, что в седьмом классе я написала о том событии рассказ, недавно случайно нашла его своём архиве и решила привести почти полностью, чтобы передать все детали того трагического случая.
«Егорка, вихрастый мальчонка с большими карими глазами, увидел, как к нему, спускаясь из деревни с горы, задыхаясь от быстрой ходьбы, спешит мать. И понял по её взволнованному виду, что что-то случилось. Выскочив из воды (они в это время весело плескались и ныряли с мальчишками в речке), натягивая на ходу штаны, он быстро подбежал к ней. Мать схватила его за руку и, сказав лишь: «Отец зовёт!», стала быстро подниматься в деревню. Когда, наконец, мать и сын подошли к дому, Егорка увидел отца, который молча стоял в дверях сенцев, держа в руках большой солдатский ремень.
Мальчишка невольно съежился и стал быстро перебирать в уме всё, что могло бы рассердить отца. Вспоминая прожитый день, он не нашел поступка, за который его могли бы наказать, и удивленно, и, вместе с тем испуганно, смотрел на него. Отец, всё так же хмуро глядя на сына, отдал ремень матери, и, подозвав Егорку, велел ему вывернуть карманы. Вместе с разными камешками, стеклышками, железками (чего там только не было!) мальчишка вытащил коробок спичек, который дал ему Володька Пугачев – соседский парень. Сегодня утром он учил Егорку разжигать костер, а потом забыл взять этот коробок, так как спешил на работу.
И теперь, увидев спички, отец, всё так же молча, крепко взял сына за ухо и потащил к крапиве. Тот, всё ещё не понимая в чем дело, стал было упираться, но получил от отца такую оплеуху, что у мальчишки потемнело в глазах. Отец приказал ему снять штаны и стал водить сына по крапиве. Водил долго, до тех пор, пока Егорка не потерял сознание и не упал, как подкошенный.
Очнулся он на следующий день. Всё тело нестерпимо горело от ожогов крапивой. Но больнее всего ему было сознавать, что отец, не разобравшись, так несправедливо и жестоко обошёлся с ним. Увидев, что сын очнулся, подошла мать, намочила простынь и завернула в неё сына. Всё это она делала молча, еле сдерживаясь от рыданий, стараясь не глядеть на его больное, сплошь покрытое волдырями, тело.
Сын долго смотрел на мать, видел, как тяжело она переживает происшедшее, и невольно одна за другой из его глаз покатились слёзы. Закончив хлопоты вокруг него, мать села на кровать рядом с Егоркой и стала рассказывать, что произошло.
Оказывается, в то самое время, когда он с мальчишками купался в речке, загорелся сарай Нюшки Половодовой, их соседки. К счастью, пожар скоро потушили, и, конечно же, стали искать виновника. Вот тут кто-то и сказал, что утром видел спички у Егорки Логинова. Отец не стал долго разбираться, откуда у сына спички и имеет ли он отношение к поджогу сарая…
Мальчишка лежал, уставив глаза в потолок, и слушал мать. В голове роем кружились мысли, и одна – главная – не покидала его: он не мог и не хотел понять жестокую несправедливость отца, которого он до этого очень уважал. Почему, почему он не спросил меня про эти спички? Ведь я ему никогда не врал. Мальчишке было так обидно, горько и больно, что слёзы всё текли и текли по щекам.
Две недели провалялся Егорка с высокой температурой, он не мог повернуться, всё тело нестерпимо горело. И всё это время мать почти не отходила от него, часто смачивала каким-то отваром простыни, и вновь и вновь заворачивала в них мальчишку».
Помню, рассказ этот я прочитала отцу. Он умел слушать. Вот и тогда внимательно прослушав мои детские записи до конца, он хмыкнул, да только и сказал: «Молодец, описала всё в точности, как и было».
Сейчас, когда я уже взрослым человеком печатаю содержание своего детского сочинения, лучше раскрываются образы и характеры моих родных, становятся более понятными и их будущие поступки.
Отец мой с годами постарается понять своего отца и забыть обиду. Но сдаётся мне, что след от той жестокой несправедливости в детстве зарубкой лёг на его сердце и определил в дальнейшем линию его поведения в подобных неоднозначных ситуациях — бороться кулаками с несправедливостью, воевать с нею «до самозабвения» он никогда не будет. Но и равнодушным к ней не станет.
Алексей Михайлович Логинов умер, когда мне только что исполнился годик, и его я совсем не помню, хотя родители, навестив деда уже очень больным, успели ему меня показать. На память от дедушки остались свалянные им собственноручно для меня, первой внучки, маленькие валеночки из овечьей шерсти.
***
А вот свою солодиловскую бабушку Лукерью Петровну Логинову, в девичестве Подколзину (1903-1979 годы) я вспоминаю до сих пор, потому что провела у неё не одно лето. Она жила в то время только с младшей дочерью, моей тётушкой — Екатериной Алексеевной Логиновой (1932-2000 годы). Сыновья Георгий, Петр и Василий переженились и разъехались.
После смерти деда замуж бабушка так и не вышла, девицей до самой её смерти оставалась при ней Катерина. Бабушка строго следила, чтобы никто не надругался над её больной дочерью. О Екатерине Алексеевне, моей тётушке необходимо рассказать отдельно.
Родилась Катя в 1932 году и в раннем детстве переболела полиомиелитом. С тех пор ходила трудно, прихрамывая на обе ноги. Ступни ног её были, как будто вывернуты, пятки приподняты, то есть практически ходила она на носочках, как балерина. Но балерина оттанцует какое-то время в течение дня и ходит вне сцены во всю ширь своей ступни. А Катерина целыми днями толклась на этих своих «пуантах», проделывая в доме самую тяжёлую, практически мужскую работу.
А вечером перед сном со стонами начинала разматывать свою самодельную обувь, причитая, «какой тяжёлый опять был прожит день». Обувь себе сооружала она сама. Летом пришивала к тапочкам бечевки, обматывая ими щиколотки ног, чтобы тапочки с них не спадали. А что носила она на ногах зимой — не могу представить, так как видела я её только летом, когда мы, внуки бабушки Лукерьи, сваливались бабуле и Катерине на голову целым табором.
За чьи и какие грехи в нашем роду по отцовской линии, несла Катерина эту тяжкую ношу — свою болезнь, неизвестно. К Кате я была очень привязана и всегда помогала ей заготавливать дрова в лесу, рвать там же траву, связывая её в вязанки. Все это с нею вместе мы потом тащили из леса на тачке домой. За день в самую страду надо было сделать не менее двух ходок. Катерина впрягалась впереди тачки вместо лошади, а я толкала поклажу сзади.
Данную трудовую повинность (поскольку была старшей внучкой), считала своей прямой обязанностью, не задумываясь, что поклажа тяжёлая, или, что я могла бы позволить себе отказать Кате в помощи. Видя, как не просто живётся моим дорогим бабушке и тёте, я рада была им помочь и хоть как-то облегчить эту их такую трудную, без всяких удобств, жизнь. Притом, что началась та моя трудовая вахта лет с 10-ти, а приезжали мы к бабушке почти каждое лето. На месяц свозят нас родители на море, и опять к бабушке, в деревню. Мы с сестрёнкой, она родилась на шесть лет позже меня, ехали туда с радостью, так как были влюблены в вольную жизнь на чистом воздухе, бегали босиком, забывали про печенье и конфеты.
А ещё мы с Людой очень любили тульский лес за его изумительную целомудренность, пение птиц, запахи травы и листвы, и особенно за то, что там не было комаров и мошкары, чего в избытке на нашем севере. На околице росла земляника, и наградой было после того как мы, нагруженные вязанками дров или травы, выходили из леса, пол часика поваляться на лугу, собирая в рот ароматную ягоду.
Как-то в одно лето, я тогда училась в старших классах школы, в лесу разместилась воинская часть для проведения каких-то учений. После её присутствия лес несколько лет «болел» от куч бытового мусора, появились комары, гусеницы. Гусеницы, как саранча, уничтожили на следующее лето всю листву на всём, что в лесу произрастало. Это было ужасно. Моя память бережно хранит детские воспоминания о русской деревне, где родился отец. Позволю описать только некоторые впечатления, чтобы хотя бы самую малость передать те картины незабываемой деревенской жизни прошлого века. Мы любили нашу Городню, ещё и потому, что она как птица парила над соседними деревнями, поскольку стояла на высоком холме Средне-Русской возвышенности, иногда называемой русской Швейцарией.
С завалинки бабушкиного дома в самом центре деревни открывался на десятки километров вид необыкновенной красоты. На холмах, то тут, то там, виднелось больше десятка деревенек села Солодилово, окруженных редкими яблоневыми и вишневыми садами и полями местного колхоза. Мелькали то тут, то там бедные, без архитектурных затей дома, крытые соломенными крышами. В них была какая-то по-русски неприхотливая, щемящая безысходность. В маленьких оконцах еле-еле светились вечерами огоньки, сначала от керосиновых ламп, и только в семидесятых годах двадцатого века дома подключили к электроснабжению. Ещё на десять лет позже в редких семьях появились телевизоры. На пятнадцать дворов Городни телевизор был только в одном доме Дмитрия Калмыка, далёкого нашего родственника. К тому времени в поисках работы и другой жизни, молодёжь почти поголовно уехала из деревни в Тулу, но, в основном, в Москву.
В годы же моего детства, приезжая сюда, мы ещё помогали бабушке и Катерине отрабатывать их трудодни на колхозных полях, пропалывали свёклу или ходили на ток просеивать зерно. А вечерами в сопровождении и под охраной Катерины, то в кино шли в сельский клуб за три километра, то на вечерние гуляния, где взрослые пели песни и частушки очень озорного содержания.
И тут же запросто пускались в пляс. Тогда, в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов прошлого столетия, русские деревни ещё жили своей обыденной деревенской жизнью.
Внизу, под Городней поблескивала речушка Красивая Меча, что как кушаком до сих пор подпоясывает нашу гордую, высоко парящую над всеми деревнями Городню, снизу и катит свои воды дальше, за холмы. В те годы в этой реке ещё водилась крупная плотва и раки, которых взрослые, как правило, большой компанией, с шутками и прибаутками, ловили бреднями. А потом тут же на берегу варили раков и жарили рыбу. Там же, в реке, полоскалось белье, а мы бегали туда купаться. В этой реке близ берега бил родник, в нём набирали воду для дома, неся её в гору вёдрами на коромыслах.
На бабушкину завалинку частенько приходили повечерять пожилые селяне и молодёжь. Бабушка Лушиха, так её звали в селе, слыла непререкаемым авторитетом, потому что была справедлива и могла поставить на место любого безобразника. Ещё я помню, как она запевала русские народные песни своим глубоким, сильным голосом, а хор из разноголосья соседок подхватывал тягучую эту песню, как правило, грустную, полную тоски и женской печали.
Потом, когда мы стали подрастать, наш приезд собирал на завалинке сельских ребятишек. Но разгуливаться бабушка нам не позволяла, а мы слушались её беспрекословно. Хотя я не помню, чтобы она хоть раз подняла на нас, её внуков, голос. Грубо, на повышенных тонах как-то не принято было говорить с детьми у бабушки в доме и у нас в семье. Взрослые могли поругаться между собой, но ругань на нас, детей, не распространялась.
Изба моей бабы Луши была очень тесной, состояла из сенцев, комнаты с русской печкой, в которой она не только готовила еду нам и скотине, но и мыла нас, когда мы были маленькими. Мы обожали спать на сеновале под крышей избы или в надстройке над погребом.
Пахло сеном, а воздух был необыкновенно чистым и свежим. Под бабушкиными самодельными лоскутными одеялами, тесно прижавшись, мы тут же засыпали, набегавшись за день, не замечая никакого ночного холода. Да предварительно напившись парного молока с ржаным, бабушкой испечённым хлебом. Всё это с любовью заготавливалось Катериной и приносилось к месту нашей ночёвки.
Помню бабы Лушины обеды: вкуснейшую картофельную похлёбку, не важно, что в неё редко добавлялось мясо; окрошку; а ещё — нежную, из двух десятков яиц — потрясающе вкусную яичницу с молоком. На стол ставилась одна большая миска, из которой мы ели деревянными ложками.
И никакой драки за лучший кусок. Никто не выделялся особо. Во всём своём детстве я не припомню никакой несправедливости, выделения кого-то из сестёр, братьев за то, что ты старше — и тебе лакомый кусок, или, наоборот, младше. Бабушка была мудрым человеком и относилась к десяти внукам от четверых своих родных детей и приёмной дочери одинаково с любовью и уважением.
Последний раз я навестила бабу Лушу в деревне в 1970 году, когда ехала домой в Инту после окончания института. Она уже сильно болела, беспокоило давление, сердце. Но, конечно же, вышла на дорогу меня проводить. Я шла и всё оглядывалась…
Так и стоит она у меня перед глазами в своём вельветовом зипуне, в длинной тёмной юбке и в белом, подвязанным под подбородком платочке. Моя дорогая, любимая и глубокоуважаемая мною бабушка Лукерья, оставившая нам в наследство свои главные черты — доброту, жертвенность, стать, самоуважение.
***
В этих условиях рос и мой отец. Войну он встретил в возрасте 15 лет. Немцы в селе Солодилово задержались до полугода. С ужасом рассказывали отец и бабушка, как снайпер с церковной колокольни на глазах села расстреливал женщин и детей, как немецкие солдаты с автоматами наперевес двигались по их деревне в поисках продуктов, как отец на голову одного из них с крыши своего дома сбросил вязанку сена. Как украл у какого-то немца пистолет и спрятал его в сене крыши дома. От преследования мальчишку спасло только внезапное наступление наших войск.
Спустя годы тем пистолетом воспользуется его младший брат Василий, когда придёт после службы в армии (в 50-е годы) домой, но не захочет жить в бедной деревне. Станет просить председателя колхоза отдать ему паспорт, чтобы уехать в город, но тот категорически откажет: мужских рук в хозяйстве не хватало. А чтобы удерживать колхозников в селе, их документы хранились в те годы в правлении.
Дядя Василий вспомнит про тот пистолет, что был спрятан под крышей избы, придёт к председателю и, направив оружие тому прямо в сердце, заявит: «Если не отдашь мне паспорт и не отпустишь меня, я тебя здесь же порешу!» Пришлось председателю колхоза подчиниться. Вот такие у меня были дядьки!
В годы войны Егор Логинов много раз просился на фронт, но его направили учиться в фельдшерско-акушерскую школу только в 1943 году. Хотя вскоре, как только исполнилось восемнадцать лет, то есть в сентябре 1944 года, его срочно призвали на фронт, учёбу пришлось отложить. Не успели прибыть в распоряжение действующей армии, как его рота, все молодые бойцы, попали под артобстрел немцев. Погибли все. В живых осталось только трое новобранцев, в том числе, и мой отец. Он вспоминал, что всё происходило точно так, как поется в песне: «Нас оставалось только трое из восемнадцати ребят».
Как только закончилась война, отца вновь направили учиться в медицинское училище на фельдшера широкого профиля в город Саратов, выбрав его одного из состава целого полка. Пройдя предварительный отбор, он, как ему сказали в комиссии, «показал высокие умственные способности». Хотя сам папа планировал посвятить себя инженерному делу, поступить в технический вуз, потому что всегда интересовался техникой. Однако командование рассудило иначе.
Время было послевоенное, квалифицированных медицинских кадров не хватало. Закончил Георгий Логинов, (тогда-то ему поменяли имя Егор на имя Георгий), двухгодичный курс обучения на фельдшера за три месяца, сдав экстерном на одни пятерки все экзамены.
Какими внешне были мои родители? Это была красивая пара. Почти одного роста. Отец — стройный щеголь, в ладно сидящей на худощавой фигуре форме офицера. Шатен, с всегда аккуратно подстриженными, волнистыми волосами. У него были красивые, хорошо очерченные брови, красивые карие глаза с густыми ресницами, умный, чуть с усмешкой взгляд, с годами погрустневший. Широкие губы, которыми он нас целовал при встречах и расставаниях. А уж маму целовал всегда, причём, не стесняясь и при нас. Курносый нос совсем не портил его, наоборот, придавал ему своеобразия.
Отец всегда был предельно аккуратен. На улицу он выходил только в отутюженной одежде, в кармане — всегда чистый, аккуратно сложенный носовой платок. Брюки он гладил только сам, мама не представляла, как это делается. И много раз за день мыл руки. Ногти были только коротко, аккуратно подстрижены. Одним словом — медицинский работник.
Мама с юности была чуть полноватая, что не портило впечатление от неё. Она была русоволоса, круглолица, с большими серыми, озорными глазами и пухлыми губами, которые часто смеялись и подшучивали. Поэтому на фото — мама всегда улыбается, а отец чаще — серьёзен. Отец увидел маму в первый же день, как прибыл служить в подразделение воинской части в город Рошаль. Она стояла на крыльце материальной части гарнизона, с кем-то разговаривала и смеялась. Отец проходил мимо.
Тут же расспросил, что за симпатичная девушка стоит на том крылечке, и познакомился с нею сразу же, как только представилась возможность. Мама к такому стремительному знакомству с отцом была не готова, но он был настойчив. В результате их отношений в 1948 году родилась я, назвали меня Татьяна, причём появилась я на «свет божий» папе в подарок, прямо на день его рождения — 28 августа.
В феврале 1950 года Георгию Логинову было приказано выехать на службу фельдшером в местечко Амазар, что недалеко от города Хабаровска. Сначала он уехал один, но вскоре прислал маме письмо: «Не могу без вас, собирайтесь, приеду, заберу». Вскоре приехал и повёз нас на Дальний Восток.
Это было долгое путешествие на поезде, больше двух недель. Впечатлений родители от него набрались столько, особенно мама, что рассказов потом ей хватило на долгие годы. Кое-что помню даже я., например, я почти уверена, что видела озеро Байкал, мимо которого мы проезжали на обратном пути уже в 1951 году, когда мне исполнилось три года. Помню его безбрежные, чистые, небесно-голубого цвета воды.
Вот некоторые данные из трудовой книжки папы и справок, что выдавались ему службой кадров Министерства Внутренних Дел. Мне эти документы совсем недавно передала мама.
«Логинов Георгий Алексеевич проходил действительную военную службу в рядах Советской Армии с 17 марта 1944 года по 26 августа 1955 года. В том числе, с 27 февраля 1950 года по 26 августа 1955 года в должностях старшего фельдшера. Служба на Крайнем Севере — с 17 декабря 1951 года по 26 августа 1955 года. Личное дело офицера запаса №1006».
В этих коротких строках почти десять лет безупречной (пишу об этом со всей ответственностью) службы отца, сначала в рядах действующей армии, а потом в войсках НКВД и МВД. Переподчинение он получил, когда его направили работать в посёлок Инта, Коми АССР, где в то время находился один из северных ГУЛАГов страны. Так что на Дальнем Востоке отец прослужил недолго. Летом 1951 года началось сокращение войск дальневосточного гарнизона в Хабаровском крае, и отца вызвали в Москву для нового назначения.
***
В Москве, как всегда в те годы, остановились у дяди отца по материнской линии — Фёдора Петровича Подколзина (1906-1973), жившего с семьёй на улице Петровка. Сразу по приезду в Москву отец направился за новым назначением службы на Лубянку, где в то время находилось ОГПУ СССР. Вернулся расстроенным.
Маме сказал только: «Едем на Север, в республику Коми».
А ночью мама услышала разговор отца с дядей Федей. Фёдор Петрович хорошо знал чекистскую систему изнутри. В 1941-1942 годах при приближении фронта к столице страны его оставляли в Москве на подпольную работу. Несколько раз он ходил за линию фронта для выполнения спецзаданий, и всё это время находился на конспиративной квартире. О месте его пребывания знала только жена — Антонина Николаевна Подколзина. В глубоком подполье пробыл он вплоть до 1943 года, пока немцев окончательно не отогнали от столицы, а его откомандировали в Афганистан для работы в посольстве СССР в Кабуле. Однако сразу же после войны он был отозван в Москву. Слыл человеком умным, именно с ним отец мой был откровенен, ценил его советы.
Тихо, чтобы никто не слышал, папа рассказывал, что его направляют служить в системе Минлага на севере Коми, что он пытался отказаться, объясняя это тем, что, дескать, собирается поступать на учёбу в технический ВУЗ, поскольку серьёзно увлекается техникой и хочет стать инженером.
У отца, и, правда, были светлая голова и золотые руки. До последних дней своей жизни он мог починить всё: от патефона и утюга до гармошки. Как-то маме из своих хромовых сапог он перекроил и сшил модные женские сапожки.
- И что тебе ответили? — спрашивал дядя Федя.
- Ответ был категоричным, дескать, если сам не соглашусь туда ехать добровольно, то мне наденут бушлат, приставят охрану и отправят по этапу.
- Одно хорошо, — после долгого молчания добавил отец, — Любу с Танюшкой разрешили взять с собой. Вроде там вольнонаёмным жёнам офицеров теперь жить можно.
Так и отправилась наша семья в край неизвестный, со славой сомнительной. Но выбирать не приходилось. Вещей особых не было: недавно, по случаю, приобретенное корыто (мамина особая радость), пара узлов с вещами, да мой горшок, тщательно перебинтованный отцом. Носить его в дороге было моей обязанностью, как только я научилась ходить.
