Первая любовь
Вернусь к 1 сентября 1966 года, чтобы начать рассказ о моей юношеской любви. Целомудренной, светлой, платонической, и именно поэтому такой всепоглощающей, такой нежной и трогательной. Казалось, не взаимной, от того — горькой и безысходной. Испытать такую любовь, теперь я это точно знаю, дано не каждой женщине. Да и мужчинам тоже.
Итак, первого сентября я влетела в аудиторию, от смущения никого толком не видя, и устремилась на свободное место к третьей парте у окна, где сидела очень миловидная, совсем юная русская девушка Лена Никитина из Орджоникидзе. Серебряная медалистка, она поступила в институт после 10 класса. Умница, скромница, с чистой, нежной душой, она и внешне была мила и естественна.
Из девичьей половины нашей группы в подруги она выбрала именно меня, наверное, потому что я была озорница, кокетка, остра на язык. То есть была полной её противоположностью. Спустя много лет она признаётся, что вокруг меня всё время крутился народ, со мною было весело, а, главное, нам с Леной было интересно друг с другом, всегда находилась тема для разговора. Так или иначе, но именно Лена Никитина стала для меня самой близкой подругой на всю жизнь.
Усевшись рядом с нею, я потихонечку огляделась. Много мальчишек, в основном, осетин. Много и девочек. Меня приветствовал единственный мальчик, кого я уже знала, познакомившись с ним во время вступительного экзамена по литературе — Валера Дзодзаев. Я крайне удивила его в ходе экзамена тем, что, раскрывая образ Евгения Онегина, проговаривала весь вопрос экзаменационного билета стихами, используя простую речь только для короткой связки «сюжета».
Потому-то он меня запомнил и потом все годы учёбы не один раз вспоминал то свое первое впечатление. Я посмеивалась, потому что знала: эти знания — заслуга моей учительницы по литературе. О Валере многое можно рассказать, он стал моим товарищем, все годы учёбы я чувствовала его поддержку.
Начались лекции. И с первого же дня я стала наталкиваться на обращенный ко мне взгляд. Юноша, сидевший на первой парте, прямо перед столом преподавателей, постоянно оборачивался в нашу с Леной сторону. Его серо-зеленые глаза смотрели на меня сначала с интересом, потом всё более пристально. Я до этого довольно уверенно чувствовала себя под подобными взглядами мальчиков, привыкла к ним, а тут вдруг оробела. Сердечко моё дрогнуло.
В этом его взгляде я прочла откровенный вызов, в котором читалось: я вижу тебя, и ты мне интересна. С таким настойчивым мужским проявлением внимания я ещё не сталкивалась, поэтому сочла благоразумным сделать вид, что ничего не замечаю. Но этот взгляд преследовал…
Идя на лекции, я уже знала, что он будет смотреть, смотреть на меня молча, не предпринимая никаких действий к общению. Вскоре нам объявили, что в двадцатых числах сентября мы едем в Моздокский совхоз на сельхозработы.
В средней России студенты, как правило, выезжали «в колхоз», чтобы убирать картошку и прочие, совсем не экзотические сельхозпродукты, но нам везло. Все три года мы участвовали в сборе урожая, в основном, винограда, иногда яблок. Представляете восторг девочки с Крайнего Севера — впервые своими глазами увидеть, как растёт виноград и прочие фруктовые культуры! И попробовать десятки сортов всей этой вкусноты. Всё, что продаётся в наших магазинах и на рынках сегодня, не идёт с тем ни в какое сравнение.
Итак, в одну из суббот сентября во дворе университета суета, сборы для отправки студентов. Вдруг подходит ко мне Слава Бритаев (тот зеленоглазый парень). Мы присели с ним на скамейку, состоялся какой-то никого и ни к чему не обязывающий разговор. Я угостила его ириской. Всё. Мы уехали…
А Слава оставался в городе. Он — ещё до поступления в вуз — известный в республике доулист (доула — осетинский ударный инструмент), победитель республиканских конкурсов, участник поездки с молодёжным танцевальным ансамблем Осетии на Кубу. У них проходили репетиции в составе институтской художественной самодеятельности, посему от выезда с нами «на сборы урожая» его освобождали все три года. Наша жизнь в совхозе шла своим чередом: днём работали, выполняли план, соревновались бригадами, вечерами прогуливались вдоль проселочной дороги — главное наше развлечение. Однажды утром, когда мы уже были «в поле», пронеслась весть, что к нам приехала команда институтской художественной самодеятельности, а в её числе наш однокурсник — Славик Бритаев.
И я вдруг заволновалась. Еле дождалась, когда вернёмся на базу. Смятение, волнение и радость — всё это совершенно измучило меня. Вечером начались танцы, я была нарасхват, и приглашали меня, в основном старшекурсники, но я ждала, когда ко мне подойдет Славка. Я видела, что он всё время смотрит на меня, но пробиться ко мне не может. И вот, наконец-то, он подходит. Танцуя с ним, слушая его, не совсем понимая, о чем он говорит, я чувствую, что «пропадаю» … Что влюбляюсь в этого худого, высокого, тонкокостного парня с лёгкой, танцующей походкой, не красавца, но редкостно обаятельного; а по исходящей от него позитивной энергии, «флюидно» близкого мне человека.
Танцы закончились, прозвенел колокол, который объявил отбой до завтрашнего утра, требуя разойтись по палатам. Мы пытались, сидя под окнами нашего барака, продолжить общение, но нас немедленно разогнали. А рано утром, ещё до подъема, агитбригада уже уехала в Орджоникидзе.
Следующие две недели я ходила, как во сне. Я влюбилась. И настраивала себя на встречу со Славкой на занятиях, я понимала — теряю уверенность, чувства переполняют меня. Во мне боролись желание видеть его, общаться, слушать, и мамино предостережение — не терять девичью гордость.
В общем, всё во мне развивалось так, как и бывает у влюбленных по уши людей. Умом я понимала, что он старше, опытнее в вопросах обольщения, оттого-то я и «попалась на крючок» и надо быть осторожнее… Но любовь уже стукнула меня в темечко.
В середине октября мы вернулись из колхоза. Первый день занятий. Славка выбирает момент на перемене, подходит ко мне, о чем-то говорит. А я растеряла все слова и не нахожу их, чтобы поддержать беседу. И тогда он, пристально глядя мне в глаза, спрашивает: «Ты не хочешь со мной разговаривать?» На что я, смущаясь, отвечаю: «А о чем мы будем с тобой говорить?», вкладывая буквальный смысл в эту фразу.
Я-то думала, что он сам выберет тему для разговора, но мой ответ он понимает по-своему, что, дескать, я не хочу с ним разговаривать.
И перестаёт меня «видеть», что называется, «в упор» на целых полгода. Нет, он видит меня повсюду, но смотрит как-то уж очень сквозь меня, подчеркнуто пустым и холодным взглядом.
На зимние каникулы я уезжаю домой. Возвращаюсь… Мы, по-прежнему, делаем вид, что не знакомы, первой не выдерживаю я.
Шла подготовка к летней сессии, и мы всем курсом много времени проводили в институтской библиотеке: конспектировали, читали, готовили курсовые работы. Как-то выйдя в холл, у окна я увидела Славика одного и решилась подойти к нему. Помню, как радостно вспыхнули его глаза, но он тут же будто «притушил» их. Я говорю ему: «Что произошло? Мы не здороваемся, делаем вид, что не знаем друг друга». Он тут же предлагает мне встретиться с ним вечером и поговорить.
Бритаев заходит в нашу комнату в общежитии, и мы с ним выходим прогуляться. Он заводит разговор о наших отношениях, предлагая три сценария, которые, по его мнению, обычно складываются между юношей и девушкой: встречи, дружба или семья. «Что предпочла бы ты?» — спрашивает он.
Меня резануло всё: и пошлость первого предложения и какого-то выбора, всё показалось вульгарным.
На первом курсе — «встречи» (мне показалось, что это намек на секс)? Это не для меня! Выбор — не для меня! На что я отвечаю: «Если двое любят друг друга, то отношения должны развиваться последовательно».
Славка, видимо, понимает, что начать со мною лёгкий флирт у него не получится, а жениться на русской девушке ему, осетину, не позволят родители. И он вновь исчезает, мы с ним видимся только в институте. Лето. Группа разъезжается на каникулы. Возвращаюсь я в Орджоникидзе накануне начала занятий. Подхожу к зданию нашего института, и, надо же, вижу Славку! Но идёт он не один, а с девушкой; всё время забегая перед нею, заглядывает ей в лицо: он явно хочет этой девушке нравиться.
Я понимаю, что Славка влюбился. И с этого момента, буквально, втискиваю свои чувства далеко, как говорится, «за решетку ребер». Стараюсь свое неравнодушие не выдать, не обнажить. И вообще не думать о нём. И мне это, кажется, удалось.
Так проходят годы учёбы. Мы видимся в аудитории, на мероприятиях. Он продолжает встречаться с Дарчиевой Фатимой. У меня тоже достаточно поклонников, с кем-то из них и я встречаюсь. Ребята рассказывают мне, что Бритаев, почему-то стал сдержан с ними, смотрит «тяжелым» взглядом. Мне странно это слышать.
Напрямую мы по-прежнему не общаемся. Хотя невозможно не заметить, что уж чего-чего, а равнодушия друг к другу у нас нет: каждый держит другого в поле зрения. А если вдруг оказываемся рядом, — какое-то искрение и только нам понятное чувство притяжения возникает, но при этом оба мы, как и прежде, делаем вид, что ничего не происходит. Правда, я уже понимаю, что он выделяет меня среди однокурсниц, с каждым годом проявляя всё большее уважение, но серьёзно думать об этом не смею. К третьему курсу, мне кажется, что я совсем научилась скрывать чувства; вот только при встречах в глазах моих предательски загорается огонёк счастья…
А группа наша, оказывается, всё видит, наблюдает. В возможность серьёзных между нами отношений не верит, в первую очередь, всё по той же причине: он осетин, причём из ортодоксальной, как подсказывают мне «знающие» люди, осетинской семьи. А я-то, по-прежнему, русская.
На третьем курсе однокурсник Ермак Дулаев «просветил» меня о причине нашей со Славкой безысходной ситуации. Мы с Ермаком жили в общежитии на одном этаже, и как-то он попросил у меня, то ли утюг, то ли чайник, которые были заняты, и получил отказ. Разозлившись, он вдруг открыто, грубо выпалил мне в лицо: «ОН (Славка) тебя не любит, даже внимания не обращает. И (главная мысль!) никогда не женится на тебе, потому что ты русская. Да и что ты в нём нашла? Нет в нём ничего особенного». А в конце своего монолога бросает мне в лицо фразу: «А что, собственно, ты хотела, русская свинья!»
Всё сказанное про Славку и его отношение ко мне не было для меня открытием. Славик, по-прежнему, и, похоже, с серьёзными намерениями продолжал встречаться с Фатимой, и я уж точно не питала никаких иллюзий на его счет. Жила себе своей жизнью, своими нездешними планами.
Удивило, отчего вдруг и неожиданно вслух, при всех ребятах, в том монологе вдруг соединились наши имена. Значит, есть что-то, чего я не знаю о Бритаеве? Но больше всего меня потрясли последние слова Дулаева — «русская свинья».
Это жесточайшее оскорбление, как известно, звучало в адрес русских от немецких фашистов в годы Великой Отечественной войны. Мы – послевоенное поколение знали и помнили об этом. А уж услышать такое оскорбление на историческом факультете, в нашей, как я полагала, дружной группе, казалось просто невозможным.
Я была подавлена, разочарована и проплакала тогда до глубокой ночи. Впервые мне пришлось столкнуться в Осетии с таким неприкрытым и неожиданным проявлением национализма. На какое-то время спала пелена очарования республикой. Помнится, я даже пыталась перевестись в Тульский пединститут. Разрядил ситуацию наш декан Султан Бекирович Гатагов, который написал моим родителям обо мне добрые слова, предлагая не менять место учёбы, к слову, об истинной причине, побудившей меня думать о переводе в другой вуз, декан ничего не знал. По крайней мере, я ему об этом не рассказывала.
К счастью, это был единственный случай в Осетии прямого «наезда» на мою принадлежность к русской нации, и потом как-то всё отодвинулось и забылось. И правильно.
Потому что пройдёт сорок три года, и в нашей с мужем московской квартире накануне очередного Нового года вдруг раздастся телефонный звонок с Кавказа. С трудом найдя мой телефон, позвонит тот самый Ермак Дулаев, сам напомнит тот случай и попросит за него прощения. И добавит: «Ты такая была симпатичная, всем нравилась! А смотрела не в ту сторону». Вот тебе и «национальный вопрос»!
***
В общем, Славку в роли предполагаемого мужа я никогда не представляла, поэтому любила без всяких претензий. Кто познал такую юношескую, первую в жизни любовь — светлую, чистую, не отягощённую плотскими утехами, тот поймёт меня.
На последних перед выпуском зимних каникулах, то есть на четвёртом курсе, в Инте, я выхожу замуж. Это бурно обсуждается моими однокурсниками, и, как оказалось, даже мальчишками на других факультетах, видимо, никто не ожидал такого поворота событий.
Иду я как-то в один из майских дней в библиотеку, мы как раз активно готовились к сдаче государственных экзаменов. Иду по внутреннему двору университета. Там сажают деревья мальчики с факультета физического воспитания, с которыми лично я знакома не была. Просто виделись не раз на общих мероприятиях, кто-то из них жил в нашем общежитии.
Вдруг слышу: «Таня»! Оглядываюсь. Но они как работали, склонившись над лопатами, так и работают. Подумала: «Какая-то ошибка», и пошла дальше. И опять слышу за спиной: «Таня! Таня Логинова, зачем же ты так рано замуж вышла»?
Так вот, когда я вернулась после свадьбы в институт, ко мне в общежитие вдруг приходит Славка, впервые после того свидания на первом курсе, но так и не решится ни на какой со мною разговор. Потом приходит ещё и ещё раз, видимо, начиная понимать, что совсем скоро закончится этот наш студенческий рай, и что пути наши расходятся навсегда. Но откровенно о своей горечи тогда он мне так ничего и не скажет. Придёт, посидит, и уходит…
Прошли государственные экзамены. Группа разъехалась. Пятнадцать молодых учителей истории, моих однокурсников, уехали по распределению на Камчатку, остальные — остались работать в Осетии, в Карачаево-Черкессии, в Ставрополье.
Я уезжаю в Инту, меня берут преподавателем истории и обществоведения в мою родную школу № 9. Бывшие однокурсники активно переписываются, потому что скучают. Славку, Валеру Дзодзаева, Генри Суджашвили и других парней сразу после окончания института на год забрали в армию, причём служить не близко — в Германию. Они мне, в том числе, и Славка, оттуда пишут.
Первый год моей работы и нашей разлуки с однокурсниками пролетает быстро, и мы, не сговариваясь, съезжаемся все в Орджоникидзе, потому что очень скучаем о том нашем удивительном студенческом времени, хотим увидеться, пообщаться, пройтись по аудиториям института, встретиться с преподавателями.
У меня семья, новые обязанности, новый круг общения, но о Славке я не забываю. Чувство к нему согревает мою душу, наполняя её тихой радостью. Это только моё, мне одной принадлежащее счастье.
Зная, что Славик в армии, еду в Осетию с особой грустью, потому что не надеюсь его там увидеть. Но происходит чудо! В тот же день, как и я, он прибывает в отпуск из далёкой Германии и тут же уезжает к своей Фатиме в пионерлагерь. Фатима Дарчиева всё ещё училась тогда на втором или третьем курсе факультета иностранных языков и летом проходила практику в одном из республиканских пионерских лагерей.
О приезде Бритаева узнаю от однокурсницы Вали Карповой, и эта новость сразила меня.
Вернувшись с Леной из университета в дом её родителей (она вышла замуж за старосту нашего курса Ивана Мельниченко, но своего жилья у них ещё не было), я в их комнате слушаю арию «Аве Мария» в исполнении Ирины Архиповой, и горько плачу.
Вдруг слышу громкий топот на улице и мужские голоса, выглянула в окно и обомлела: к дому Никитиных-Мельниченко бегут Славка и Валера Дзатдцеев. Увидев меня, Бритаев, буквально, влетает в окно, близко-близко подходит ко мне, но только и позволяет себе — прикоснуться к моему плечу. И признаётся: чтобы меня увидеть, поехал к Мельниченко сразу же, как только узнал, что я в городе.
В тот вечер он впервые стал говорить о том, что я часто прихожу к нему в его снах, что он постоянно обо мне думает. И тут он мне возвращает ту самую ириску, которой я угощала его на первом курсе. Оказывается, все эти годы она была с ним. Мои чувства в тот момент не описать. Я не верю своим ушам и глазам. Надо бы радоваться, но больше в моей душе удивления и сожаления.
Тот вечер быстро заканчивается, на следующий день я уезжаю домой.
В ноябре 1971 года у меня родилась очень хорошенькая девочка, моя дочурка. Сообщаю об этом Лене Никитиной-Мельниченко. Спустя какое-то время получаю от неё письмо, в котором она передаёт свой неожиданный разговор с Бритаевым.
Узнав от неё, что я родила дочь, он сначала замолчал и отошёл в сторону. Потом вновь подошёл к Лене и сам продолжил разговор: «Когда ты мне сказала, что Таня родила дочь, я чуть не умер… Лучше б я умер, чем слышать это… Может быть, я был бы счастлив с Таней, но, видимо, не судьба нам. (Тут он стал говорить, что верит в судьбу)». А потом почему-то добавил: «Может быть, всё было бы по-другому, если бы все вокруг не твердили: «Ах, Таня Логинова, Таня Логинова!».
Вернусь к письму Лены: «Я для себя многое поняла, а сверх того, — ох! как не сладко сейчас Славику Бритаеву. Как он выглядит? Плохо. Всё такой же худой. Мешки под глазами, резкие складки от носа к губам. Возмужал, озорства и позёрства поубавилось».
«Озорства и позерства»! В студенческие годы Бритаев на фоне наших «старичков», пришедших в институт после военных училищ, из армии, и тех, кто закончил школы с медалями выглядел слишком легковесным. Он казался лёгким человеком, любил шутить, любил посмеяться. Как написала мне в письме, спустя несколько лет, моя однокурсница Алла Гаврилова: «Он был редким жизнелюбом. Все держатся за жизнь, и это понятно. А он не держался, он просто любил её».
Это был человек — праздник. Когда трио Бритаев, Саша Рехвиашвили и Генри Суджашвили пело грузинские песни «а капелла», — все вокруг замирали. Голос Славки был очень похож на голос Вахтанга Кикабидзе: низкий, хрипловатый.
Бритаев был, безусловно, талантливой, творческой личностью. А ещё он был удивительно обаятельным и светлым человеком. Я это чувствовала, как никто в группе, потому что Славик был постоянно в поле моего зрения. Не припомню, чтобы он сказал кому-то грубое, резкое слово.
В этом огромная заслуга его семьи, его родителей. Отец и мать Станислава Бритаева познакомились ещё в педучилище, потом поженились, да так и прожили вместе до самой смерти. В доме Бритаевых всегда были люди, это была открытая гостеприимная семья. И очень музыкальная. Во время праздничных застолий звучали шутки, песни, и всегда здесь много танцевали. Не случайно и Славик был тоже очень музыкальным, с прекрасным слухом, талантливым музыкантом и танцором.
А, кроме того, как рассказывала мне с гордостью, спустя много лет, двоюродная сестра Славика, Римма Сафарбековна Бритаева (по мужу — Такаева), в роду Бритаевых никогда не было «кровников», то есть тех, кто убил бы кого-то из другого рода. «Наш род чистый. Зато у нас были военачальники, деятели искусств». Так что вряд ли это была жёстко ортодоксальная осетинская семья. Да, мама для своих сыновей — Славы и его старшего брата Алика была строгой, и только потому, что отец был очень добрым человеком. А с мальчиками, считала она, в семье иначе никак нельзя.
И ещё. Никогда не наблюдала я в Бритаеве проявление кавказского мужского шовинизма, с чем сталкиваешься порой в интонациях, в поведении, в отношении к нам, представительницам противоположного пола, со стороны мужчин. Бритаев всегда был предельно деликатен. При этом я чувствовала в нём яркое мужское начало. Оно было в манере смотреть, говорить, курить, двигаться.
У него была характерная внешность осетина — иронца (алана): крупная голова с густыми русыми волосами, правильные черты лица, высокая стройная фигура. Он всегда был очень опрятно, по моде одет. Со мною он был разный. В годы студенчества — сдержан и уважителен. А потом во время крайне редких наших встреч он открыл мне, наконец, свои лучшие качества: искренность, тонкость, мягкость.
Станислав Заурбекович Бритаев был хорошим парнем, но пути наши разошлись. Наверное, потому что оба мы были слишком юны и горды, чтобы попытаться ещё в годы студенчества поближе узнать друг друга и понять — разлука каждому из нас будет дорогого стоить. И чтобы предвидеть главное — судьба не случайно одарила нас таким притяжением друг к другу и такой болью от расставания. Она давала нам шанс быть вместе, чтобы мы «не наломали дров» во взрослой жизни. Но сложилось, как сложилось.
Не исключаю, о чем позже говорила мне моя школьная подруга Фатима Мильдзихова, что дело было и во мне самой. В особенности моей натуры — превыше всего ставить свое достоинство, не уронить девичью честь. Во имя этого я никогда в отношениях с мальчиками сама не проявляла инициативы. И берегла свою девственность, как зеницу ока. Так напутствовала меня мама. Да и сама я к третьему курсу поняла, после неоднократных попыток кавказских джигитов лишить меня целомудрия, что оно — самое дорогое, что у меня есть, оно — моя защита. И просто так я с ним не расстанусь.
Тем более что на моих глазах, «местные», то есть осетинские девочки, порой попадали в неприятные истории. Походит — походит к ней в общежитие, так называемый, «брат», смотришь, а она и забеременела. И всё тихо, «шито-крыто», родные помогали. А русской девочке промах не простили бы, осудили. Да и отношение к нам было более дерзким.
Помню, на втором курсе ухаживал за мной один мальчик, гимнаст с факультета физического воспитания. Замечательный мальчик из села Алагир. У него отец осетин, а мать грузинка. Относился ко мне он очень бережно. Никаких вольностей, только иногда целовались и в кино ходили. Но однажды он вдруг набросился на меня (мы были одни в комнате общежития), кинул на кровать, стал срывать с меня одежду, я отчаянно вырывалась.
Спасла меня тумбочка, что стояла рядом с кроватью, а на ней — несколько стопок книг, учебников, почти до потолка. Вырываясь из его сильных, цепких объятий, я ногой задела тумбочку, книги с оглушительным грохотом попадали на пол. Валерка, не понимая, в чём дело, на секунду разжал руки, и я тут же вскочив на подоконник, заявила ему:
«Если ты подойдёшь ко мне, я выброшусь из окна». А это был третий или четвёртый этаж.
Слова мои чуть остудили его, и я, воспользовавшись моментом, сидя на подоконнике, стала спрашивать: «Почему? Почему ты так повёл себя со мною, ведь я не подавала никакого повода!» Он был первокурсником, приехал из села, вот кто-то и «просветил» его о возможной доступности русских девчонок, да неудачно.
Сидя на подоконнике, всё ещё боясь слезть с него, я стала говорить, подбирая аргументы, тщательно взвешивая слова, чтобы не разозлить, а по-товарищески убедить. Вижу, — напряжение у него стало спадать, он как-то обмяк, стал успокаиваться. Потом с Валеркой у нас были очень хорошие отношения. Он относился ко мне с большим уважением. Тогда-то я и поняла, что только неприступностью смогу защищать себя в этом горячем для любви крае, где каждую минуту надо быть с юношами начеку.
Вернусь к Славику. Так или иначе, но судьбы наши разошлись навсегда. На Фатиме он женился после девяти лет ухаживания. Когда пришли его сваты к родителям Фати, она в тот момент, говорят, уже не хотела к ним выходить. Так надоела ей эта его волынка с их женитьбой. Но вскоре у них родились две дочки, одна за другой. Слава их очень любил, а когда Фатима уехала в Москву учиться в Высшую партийную школу, был для них и отцом и матерью.
Мы с ним виделись крайне редко. Но каждый раз для меня это была большая радость. Слов же никаких об этом мы друг другу не говорили. Счастьем было сидеть рядом, «едва соприкасаясь рукавами», быть вместе пусть всего несколько часов, как правило, в окружении однокурсников. Петь вместе.
Почему-то особенно он любил, когда наш квартет, трио мальчишек плюс я, на несколько голосов, пел русскую песню: «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина». И всегда просил меня спеть песню, — её наше девичье трио (Валя Величко, Халима Дулатова и я) исполняло на сцене института на первом курсе — про то, что «Мою любовь красивую твои глаза обидели». А я-то думала, что он ничего не помнил обо мне в те первые годы студенчества.
А ещё каждый раз при встрече, как из «шкатулки признаний», он напевал мне куплеты из песен, которые, видимо, как-то отражали его отношение ко мне. Его чувства.
В одну из первых после института встреч всё напевал строчку песни:
«Три года ты мне снилась, а встретилась вчера». Я знала этот романс, его любил мой отец, и он часто звучал в нашем доме. Но только спустя много лет, готовясь к какому-то концерту, я решила его исполнить в память об отце, и внимательно прочла весь текст: «И походкой лёгкою подошла нежданная, самая далёкая, самая желанная… Не знаю больше сна я, любовь свою храню, тебя, моя родная, ни с кем я не сравню». И только тогда поняла всю глубину невысказанного им при жизни откровения.
Ещё через несколько лет, Бритаев напевал кикабидзевское: «По аэродрому лайнер пробежал, как по судьбе. И вдали осталась тонкая полоска, светлая, как память о тебе».
Последний раз Славика я видела в 1982 году, он пришёл проститься со мною на автовокзал, принёс на память книжку фотографий о городе Орджоникидзе, которую я, как вы понимаете, бережно храню. Как раз в это время его Фатима училась в Москве, он остался с девочками, взяв на себя все заботы о них, что не характерно для мужа — осетина. Настроение в тот период у Славы было скверное.
В разговоре со мною он бросил фразу, что, отпуская Фатиму учиться, сказал ей: «Раз уж у меня карьера не сложилась, (это несмотря на то, что в комсомоле, в партии он к тому времени уже отработал семь лет), пусть она сложится у тебя». Сам Бритаев в это время возглавлял Северо-Осетинский Государственный музыкальный театр и пользовался заслуженным уважением. Что угнетало его, о какой своей несостоятельности он говорил, можно только догадываться.
Мы сидели на скамеечке, ожидая прихода моего автобуса. И вдруг он запел слова из последней песни Марка Бернеса:
Летит, летит по небу клин усталый,
летит в тумане на исходе дня.
И в том строю есть промежуток малый,
быть может, это место для меня.
Настанет день, и с журавлиной стаей
я поплыву в такой же сизой мгле.
Из-под небес, по-птичьи, окликая,
всех вас, кого оставил на земле.
Когда тронулся автобус, я смотрела на него и не могла оторвать глаз. И вдруг стала горько плакать, впервые не сумев скрыть слёзы отчаяния и горечи перед предстоящей разлукой. Я просто не могла остановиться. Теперь-то я понимаю, что это было предчувствие.
Глаза его на мгновение вспыхнули, как когда-то в молодости. Наверное, потому что прежде я никогда не показывала, как тяжело мне с ним расставаться, а теперь скрыть своих чувств не смогла.
Он шёл за автобусом, смотрел на меня, глазами прощаясь, потом грустно и нежно глядя на меня, покачал головой, что, дескать, не надо плакать.
Автобус поехал быстрее. Славка остался. Я потеряла его из виду. Всё…
Он погиб 2 мая 1984 года на трассе Беслан-Орджоникидзе, смерть была мгновенной. «Волга», на которой он возвращался в Орджоникидзе из аэропорта города Беслан, отправив на гастроли танцевальный коллектив «Алан», шла на огромной скорости, вышла на встречную полосу и врезалась в трактор. Все трое пассажиров «Волги» мгновенно погибли… До своего 37-летия Славик не дожил всего восемь дней.
Эту страшную весть сообщила Лена: «Так горько и больно писать об этом. До сих пор не могу поверить. Как живой стоит перед глазами. Похороны прошли 4-го мая. Были все наши ребята, огромное число народа. Даже у нас редко бывает столько людей на похоронах. Гроб до кладбища несли на руках».
Позже друг Бритаева, наш однокурсник Саша Рехвиашвили, рассказывал: «Славик в последнее время был как будто готов к смерти, не раз говорил, что жизнь его кончена».
Что это было? Неудовлетворенность работой, семьей? Не знаю. Это уже не имеет никакого значения. Важно, что судьба подарила мне такую чистую любовь.
Любил ли Славка меня? У меня нет такой уверенности. Просто за годы студенчества он привык, что я где-то совсем близко, что мои глаза, как бы я ни старалась, не могли скрыть моих чувств, и он купался в них. А потом, когда меня не стало рядом, образовалась неприятная пустота. Возможно тогда, неожиданно для себя, он понял, что я всегда была в его жизни, и значила для него много больше, чем он предполагал.
Ещё на втором курсе Сергей Скаредов, однокурсник, как-то сказал Лене Никитиной:
— Бритаев ревнует Логинову. Он любит её, хотя сам не подозревает об этом.
— А он способен любить? — спросила Сергея Лена.
— Больше, чем кто-либо из нас, — был ответ.
Спустя много лет, разбирая старые письма, я вдруг обнаруживаю открытку, посланную ему к празднику 9 мая 1984 года, которая возвратилась мне «за отсутствием адресата». И я вдруг осознаю, почему Славка её не получил…
И вновь, как в молодости, сердце моё сжалось от боли.
