Глава 4. Детство
От рождения до смерти человек проживает не одну, а несколько жизней. Так и у меня — изменялись взгляды, глубже становилось восприятие мира, людей. А ещё — вступив в пору, что называется, «ранней зимы», я совершенно утратила стремление ко всякой «вкусности». Не только в гастрономическом понимании, а в самом широком смысле. Я уже даже не замираю, как прежде, при звуках красивой мелодии или волнующего аромата…
Теперь мои мысли и чувства обращены в глубину понимания, как прожита мною жизнь…
Родилась я в городе Рошаль Московской области. Город этот мало кто знает, потому что стоит он в стороне от железной дороги. Зато известна стране Шатура, городок, где после революции 1917 года построили первую в России электростанцию, причём не на газе и не на нефти, а всего лишь на торфе, но и это стало большим достижением того времени. О «первой лампочке Ильича», зажжённой в результате строительства Шатурской электростанции, было написано во всех учебниках истории СССР.
От Шатуры в Рошаль едешь более двадцати километров на автобусе, смотришь в окно, и глаза радуются березовым перелескам и бесконечным песчаным лужайкам средь редкого леса.
1948 год. Послевоенное время, жили бедно, голодно. И лучшим лакомством, что удалось отцу найти, чтобы принести маме в роддом, были «макароны по-флотски».
Родители любили друг друга; долгие годы, я, буквально, ощущала себя «плодом их любви» и часто шутила по этому поводу. В год моего рождения им обоим — всего по 22 года. По китайскому гороскопу родились они оба в год тигра, а тигры в одной клетке, как известно, живут, постоянно борясь за лидерство. Их жизнь, то полная любви, то взаимных обид и ссор, принесла им со временем много мук и страданий. И нам с сестрой. Первые же годы моей жизни с мамой и папой были безоблачны и прекрасны.
С благодарностью и нежностью вспоминаю я те моменты, когда в доме царили минуты душевного покоя. Родители умели рассказывать о своей молодости, со смехом вспоминали разные истории, подшучивали друг над другом. Особенно мама — она прекрасный рассказчик, с большим чувством юмора. Отец при этом никогда не обижался, посмеивался и, буквально, таял от их общих воспоминаний.
Ещё я благодарна моим родителям, что мы с сестрой выросли в полной семье. Как бы ни складывались порой их отношения, семья наша была единое целое. Мы избежали того ощущения утраты, некой неполноценности, которые переживают дети при разводе родителей.
По рассказам мамы, я была послушным, трудолюбивым и с самого малого возраста очень ответственным ребёнком. Она любила вспоминать, как отправляла меня в два с половиной года (!), правда, с ватагой соседских мальчишек, в магазин за хлебом. Магазин ей был виден из окна, и она внимательно наблюдала весь этот мой путь. А рядом с тропинкой, по которой я шла, между прочим, проходила железная дорога. Но я никогда не сворачивала с заданного маршрута, потому что таково было указание мамы.
Удивляло маму и другое — выйдя из магазина, я несла буханку хлеба, крепко прижав её к себе, не откусывая от неё ни кусочка, почему-то решив, что этого делать не надо. Видимо, запомнила разговоры взрослых о проблемах с продуктами. И, конечно же, я не должна была потерять денежку, что вкладывалась в мою ладошку.
Как-то, рассказывала мама, хлеб в магазин не завезли, мы с мальчишками долго его там ждали, но в итоге, ни с чем пришлось вернуться домой. Мама, издали увидев, что дочка возвращается без хлеба, подумала, что, наверное, деньги она потеряла. Но на её вопрос: «А где же, Таня, денежки»? — я радостно протянула кулачок. Разжав его, мама увидела в нём совершенно мокрую «трёшку», намокшую от моего добросовестного напряжения — не дай Бог деньги потерять.
Эти эксперименты воспитания со мной начались, когда мы жили в городе Амазар Хабаровского края. Тогда папа часто бывал в командировках, поскольку служил военфельдшером в гарнизоне, который охранял триста километров железнодорожных путей Военно-Сибирской магистрали.
Великая Отечественная война закончилась не так давно, на Восточных границах СССР всё ещё было неспокойно. Его часто вызывали на службу. Пока он был жив, и мы были защищены от всяких мелких травм и болячек. Растерялся отец, как медик, только один раз в жизни, когда меня, похоже, сглазили при большом скоплении народа.
Было воскресенье, на городском стадионе посёлка Амазар проходил праздник. В какой-то момент детям разрешили побегать по полю стадиона. Со всеми детишками резвилась и я. Одета была по последней моде — в красивое платье с матросским воротничком. Мама уверяет, что среди детей её дочка была самая симпатичная. Вот кто-то и посмотрел на меня недобрым глазом.
Когда вернулись домой, сначала вроде бы всё было нормально, а к вечеру меня стало трясти, словно в лихорадке, а потом начались судороги. Я — то вытягивалась в струну, то вдруг вся скручивалась.
Тут-то папа впервые в жизни растерялся. Мама же вспомнила, что неподалеку живёт старушка, которая заговорами лечит болезни, и побежала к ней. Старушка знала меня, так как я частенько пристраивалась к компании её внуков, всюду ходила за ними хвостиком, поскольку девочек в округе не наблюдалось. Мальчишки же относились ко мне вполне лояльно, сами не обижали и в обиду не давали.
Старушка та пришла сразу, приказала отцу сбегать за чистой водой из колодца, читая какие-то молитвы, окропила меня этой водой, побрызгала ручку входной двери. И я вдруг вытянулась «в струнку», судорожно всхлипнула и затихла.
Отец тогда очень был удивлён и обескуражен, поскольку сам не нашел способа оказать мне необходимую медицинскую помощь. Видимо, и вправду, поработала надо мной нечистая сила, а перед нею, похоже, медицина бессильна.
***
Долгие годы я была счастливым ребёнком. Любимым, но не избалованным. Во мне жило чувство удивительной гармонии. И как-то всё мне удавалось, за что бы ни бралась. Отношение родителей к нам с сестрой было наполнено любовью, уважением и доверием.
Мамина любовь — восторженная, самоотверженная и умная. Она всегда была справедлива и убедительна, не сюсюкала, но и не скрывала от нас своего восхищения, любовалась и гордилась нами. Мы, и вправду, были послушными и симпатичными девочками. Я — тёмненькая, в отца, с толстыми косами, горящими карими глазами, да ещё и длинными, как у отца, ресницами: на них укладывалось 14 спичек! Так любили забавляться со мною старшеклассницы.
Моя сестра Людочка была в маму тёмно-русая, с большими серыми глазами и голубого цвета (удивительное дело!) глазными яблоками. Носики, ротики, даже ушки — всё было у нас как надо. Но главное, мы были девочками приветливыми и уважительными, проблем с нами не было. Я была более озорная, а Людочка спокойная, покладистая, тихая.
В нашей приполярной Инте дни зимой очень короткие — светает к половине одиннадцатого утра, а днём в начале третьего уже начинает темнеть. Сестрёнка моя тяжело переносила это время года, ходила полусонная, так мама до пятого класса одевала ей чулочки и другие тёплые вещи ещё в постели, чтобы дать ребёнку перед школой поспать подольше. Я тогда училась в старших классах и подтрунивала над мамой, приговаривая: «Ай-я-яй! Налицо полное нарушение всех правил воспитания сильного человека!» А она только посмеивалась.
Помню, в шестом классе Люда как-то каталась с горки на лыжах около школы № 5, недалеко от мостика и обводного канала, который опоясывает место городских гуляний — так называемый — «Остров». Скатилась она в очередной раз с горки, а лыжи понесли её к этому каналу, и моя сестричка провалилась в его ледяную воду, естественно, промокла. Что делать? По рассказам родителей мы знали, что замёрзнуть в такой ситуации человек может мгновенно, и уж точно — простудиться. На улице 15 градусов мороза.
Побежала Людочка к жилому дому здесь же, на улице Полярная, позвонила в первую попавшуюся дверь. Вышла женщина, мгновенно оценив ситуацию, скомандовала: «Срочно раздевайся и в ванную, в горячую воду!»
А сестрёнка только и хотела, когда в эту дверь стучала, чтобы маме на работу позвонить… Вот такие люди в годы нашего детства жили в Инте. Та женщина отогрела мою сестрёнку, чаем с мёдом напоила. А вскоре и мама прибежала за дочкой.
Среднегодовая температура в Инте — минус 3,9 градуса; зимой для школьников часто объявляли, так называемые, «актированные дни». Первоклассники освобождались от занятий, когда температура воздуха доходила до минус 32 градусов, и был ветер; 2-4 классы не шли в школу при 34 градусах мороза; 5-9-е — при минус 36-38, а старшеклассники — при минус 40-42. В такие морозы от занятий освобождали и учащихся 1-3 курсов профтехучилища и Горного техникума.
Начинались такие дни в ноябре и могли продолжаться вплоть до марта. Конечно, школьники с замиранием сердца каждое утро зимой слушали городское радио и были счастливы, когда диктор произносил чудесные слова: «В связи с температурой воздуха (называлось какой) занятия для учащихся таких-то классов отменяются».
Это было счастье, потому что можно было поспать, а самые отчаянные школьники в такие дни, тайком от родителей, катались на горках, строили себе в двухметровых сугробах крепости, ходы, переходы. Бывало, отмораживали носы или щеки, а то и ноги. Но такие случаи были не частыми, потому что, например, когда мы учились с 1 по 8-й классы, валенки каждому из нас раздавали в школе по разнарядке. Одевались мы небогато, но в добротную суконную (тёплую) одежду, вязанные, шерстяные платки. Кому повезло — носили шапки из искусственного меха.
***
Много раз мама вспоминала: «А ведь это Таня выкормила молоком свою сестрёнку». Дело в том, что Людочка родилась очень слабенькой, и материнского молока ей явно не хватало. Мне в момент её рождения только-только исполнилось 6 лет, но почти весь тот год, каждый день, как на службу, я ходила в магазин на улицу Полярная за молоком для сестрёнки. Молока в магазин привозили мало и только к обеду, так что очередь приходилось занимать с самого утра (стадо коров в совхозе «Большая Инта» тогда было небольшим).
Мне вручали трёхлитровый алюминиевый бидон, и к 9-00 я уже шла в магазин, занимала очередь (меня там уже знали) и добросовестно сидела рядом со старушками. Родители-то наши работали. Мама вспоминала: «Забегу посмотреть, как там Таня, а она сидит тихонечко на бидончике, ждёт».
Вскоре папа заботливо выстругал мне дощечку, чтобы я могла класть её на крышку бидона и удобно сидеть в ожидании привоза молока. Мама всегда говаривала: «Каких послушных детей мне послал Бог! Жаль, что только двоих!»
Я любила делать маме сюрпризы: то квартиру уберу, то самостоятельно схожу к стоматологу, чтобы вылечить зуб. Мне очень хотелось облегчить ей жизнь. А ещё, если мы в чём-то были виноваты, родители никогда не поднимали на нас руку. Одного их взгляда было достаточно….
При этом вспоминается и такая история. Помню, в шестом классе накануне первого сентября мы с подружкой нарвали анютиных глазок на городской клумбе, чтобы с букетами прийти на следующий день в школу. Мама, вернувшись с работы, тут же оценив ситуацию, стала выяснять, откуда цветы. В нашей семье обман категорически не приветствовался, и я рассказала всё, как было.
И что мама?! Отругав меня, что, дескать, я, такая-сякая, «разрушила труд людей, которые в условиях Крайнего Севера украшают наш город, делают его уютным, зелёным и красивым», она ведет меня с этими цветами в руках в контору Бытового комбината, чтобы я там сама честно призналась во всех своих грехах. Стыдно было невыносимо, хотя ругать меня женщины в конторе не стали. Они сами изумились, как я теперь понимаю, такому воспитательному методу моей мамули. Ни долгих нотаций, ни уговоров и разговоров, всего лишь одно прилюдное покаяние — и потребность брать чужое, отбило навсегда.
А вот как мама готовила меня к тому, чтобы я, не дай Бог, не выросла ленивой. Часто в детстве она рассказывала мне историю про то, как «маленькая лень, пристроившись к человеку на загривок, всё росла и росла, увеличиваясь в размерах, высасывая из него все соки и жизненные силы и уговаривая его ничего не делать». «И несчастный», — говорила мама, — в результате, стал усыхать, чахнуть и вскоре умер. Лень же соскочила с него, и очень довольная побежала искать себе другого ленивца».
Помню, я часто в детстве ощупывала свои плечи — не поселилась ли у меня там эта противная Лень.
Отец же был сдержан в проявлении родительских чувств. Но я всегда чувствовала его отцовство. Он не любил много говорить, не суетился, в нём всегда присутствовало сильное мужское начало, которое проявлялось во всём: ремонт техники, мебели, обуви и прочее — было его заботой. Он был настоящий офицер и умный медик. Истоки моего особого уважения к офицерству и работникам медицины — родом из детства.
До третьего класса отец часто брал меня с собой на рыбалку, в старших классах именно с ним я советовалась, какой фасон платья сшить. Он учил меня, что есть надо медленно, пищу тщательно пережёвывать; советовал следить за осанкой, делать нужные упражнения…
Но главным советчиком в моей жизни всегда оставалась мама, и к предложениям отца я относилась, к сожалению, всего лишь как к рекомендациям.
Пройдёт много лет. Как-то разбирая старые фотоальбомы, я вдруг по-новому увижу отца на моей свадебной фотографии, когда выходила замуж в первый раз. По резко отличающейся от всех других приглашенных на свадьбу позе отца (у них на лицах радостное предвкушение свадебного обряда), я вдруг поняла, как он был против того моего брака. В его опущенных плечах, в характерном для него прижатии большого пальца к губам, когда он о чём-то тяжело задумывался, опущенной голове явно читалось, что он не рад и глубоко сомневается в правильности происходящего. Он уже тогда понимал, что этот брак вряд ли принесёт мне счастье.
***
Моя мама, несмотря на отсутствие высшего образования и даже полного среднего, была человеком уникальным. Она обладала глубоким умом и огромной тягой к знаниям, и много читала, в том числе, литературные новинки, что тогда, в основном, печатались, в журналах «Новый мир», «Юность», «Роман-газета». Ей повезло, потому что в Инте она работала в коллективе, где люди знали толк в литературе. Под их влиянием она перечитала все исторические романы, что были в библиотеках города и её сослуживцев.
Я в это время училась на историческом факультете Северо-Осетинского госуниверситета, и, приезжая домой на каникулы, пасовала перед знаниями мамы, потому что о государях Российской империи знала много меньше, чем она, и уж совсем не располагала информацией об их личной жизни. История страны, которую мы тогда изучали в школе и в ВУЗе, данные факты не освещала.
Мама умела слушать, умела успокоить душевным разговором, разложив кратко и очень точно всё по полочкам. Она стала моей лучшей подругой, и всегда верила в меня. А на происки со стороны, как правило, женщин, приговаривала: «Всё это они делают, потому что завидуют тебе». Я же отмахивалась, а с годами поняла, что она была права: двигатель любой интриги — обыкновенная человеческая зависть.
Как-то в юности Евгений Савинов, коллега по комсомольской работе, написал к празднику стишки про меня: «Она мила, но нрав вулкана…». Эти же черты в полной мере характеризуют и мою маму: однажды она встала между отцом и бандитом, поднявшим на отца нож. Произошло всё в одно мгновение. Папа не успел даже сообразить, что это было, а мама уже обезоружила бандита.
Она очень трепетно относилась к нашему с сестрой образованию. Мы закончили институты, хотя денег в семье служащих было в разы меньше, чем в шахтёрских семьях. Чего стоило родителям моё обучение, я стала понимать, учась на третьем курсе института, видя, что мама перестала покупать себе лишние платья, как ветшает мебель в доме, а новая не покупается, что отец так и ходит в своём старом зимнем пальто…
И навсегда приняла решение, никогда не быть ни для кого обузой.
***
Родители частенько вслух читали друг другу что-нибудь интересное. Отец любил стихи Сергея Есенина, до сих пор я храню тот его сборник стихов. Он следил за музыкальными новинками, звучащими по радио (телевидения в Инте тогда не было), записывал их на магнитофон. Очень любил песни Владимира Высоцкого. Ещё вспоминается, что родители часто слушали романсы в исполнении выдающихся певцов послевоенного времени Ивана Козловского и Сергея Лемешева; иногда даже возникал спор, кто из них лучше поёт.
У отца было три гармошки, одну из них он купил сам, а две кто-то принёс ему отремонтировать, да так они у нас и остались. Под настроение отец брал гармошку и с удовольствием наигрывал русские народные мелодии, барыню или переливы цыганочки, заражая энергией этих звуков меня. Не в силах сидеть, я тут же пускалась в пляс. Так что музыка у нас в доме звучала всегда.
Спустя много лет, уже в 2010 году, будучи с мужем в Москве на моноспектакле Сергея Безрукова «Хулиган», я как будто вновь встретилась с отцом. Волнение было так велико, что придя домой, я тут же сделала в своём дневнике запись.
«23 января 2010 года. Были на спектакле-мистерии Сергея Безрукова, по мотивам творчества Сергея Есенина. Спектакль шёл на одном дыхании. У актёра: он читает стихи, поёт песни, вдруг бросается в пляс, за два с лишним часа — ни одной фальшивой ноты.
В середине спектакля я не смогла остановить рыдания, такой лавиной нахлынули на меня воспоминания об отце. Что ни стих, то перед глазами отец с его переживаниями и непросто сложившейся жизнью. И гармошка та же в руках, и частушки. И та же пляска. И та же удаль, а потом боль и безысходность….
Я помню его любовь к Есенину, многие стихи отец читал нам не один раз. Но, только слушая Безрукова в образе Есенина, который сейчас на моих глазах жил, страдал, и умирал на сцене, я всем сердцем прочувствовала в этом образе своего отца. Так же сначала молодого и полного надежд, а потом всё более неуклюжего и разуверившегося в себе и в жизни человека. От пронзительной «русскости» образа Есенина, так достоверно переданного Безруковым, физически заболело сердце. Хорошо, что в последнее время валидол всегда при мне.
Тихонечко стала рыться в сумочке, и нашла (ура!) последнюю таблетку».
Кстати, большое влияние на развитие нашего поколения оказывало Всесоюзное радио. К счастью, телевидения тогда не было, а по радио постоянно звучала классическая музыка, читались стихи, транслировались записи постановок столичных театров. Радио звучало с утра и до позднего вечера.
Передачи подбирались тонко, учитывалось время дня и возраст слушателей, которые могли оказаться рядом с радиоприёмником. Не было ни рекламы, ни громкой музыки, ни развязной речи. Цензура такого не допускала. Радио развивало мысль, воображение, музыкальный вкус… Это было чудесно! Сегодня, каждый раз слушая классическую музыку, я испытываю блаженное состояние счастья. И сжимается сердце от тоски по навсегда ушедшим чудесному детству и отрочеству.
